О переписке Николая II

Если дневники для Императора Николая II были просто личными записями, записями на память, и потому важны как возможность заглянуть в его душу, то его письма, особенно письма близким людям, – ценный источник, свидетельствующий об его взглядах как правителя.

Формат дневника способствовал лаконичности, а в переписке Государь иногда довольно подробно излагал свои мысли. Его свидетельству о самом себе стоит верить больше, чем впечатлениям современников, которые порой, введенные в заблуждение его сдержанностью, изображали его совсем неправильно.

Как видно из писем, Государь прекрасно отдавал себе отчет в том, какую ответственность несет. «Господь дал мне нести и тяжелый крест», писал он брату, став Императором. В начале правления он сознавался, что у него «слезы навертываются на глаза» при мысли о том, что он мог бы жить беззаботно, не будучи монархом. «Но эти слезы показывают слабость человеческую, это слезы сожаления над самим собою, и я стараюсь как можно скорее их прогнать и нести безропотно свое тяжелое и ответственное служение России».

Николай II всегда внимательно прислушивался к тому, что он называл своим внутренним голосом. Вспоминая принятие верховного командования, он пишет: «Я так хорошо помню, что когда я стоял против большого образа Спасителя, наверху в большой церкви, какой-то внутренний голос, казалось, убеждал меня прийти к определенному решению».

Поэтому особенно важны свидетельства самого Государя о своем полном душевном спокойствии – для него это был признак правильности выбранного пути.

После известия об убийстве террористом министра Сипягина: «Душою я совершенно спокоен и уверен в себе, разумеется всецело приписывая это состояние особой милости Божией. Господь поставил меня на трудное место; я твердо верю, что Он поэтому не оставит меня без Своего благословения и помощи».

После принятия верховного командования: «Благодарение Богу, все прошло, и вот я опять с этой новой ответственностью на моих плечах. Но да исполнится воля Божия! – Я испытываю такое спокойствие, как после св. причастия».

Твердая вера видна в словах Государя, написанных вскоре после Манифеста 17 октября: «Но милосердный Бог нам поможет; я чувствую в себе Его поддержку, какую-то силу, которая меня подбадривает и не дает пасть духом!».

В письме матери, встревоженной болезнью его брата, Государь приводит два отрывка из Евангелия: «Да не смущается сердце ваше, веруйте в Бога и в Мя веруйте» и: «и елика еще просите с верой у Бога, дается вам». И добавляет: «Эти слова мне особенно дороги потому, что я в продолжение пяти лет молился Богу, повторяя их каждый вечер, прося Его облегчить переход Аликс в православие и дать мне ее в жены».

Страстную неделю и Пасху 1900 года Императорская чета проводила в Москве, и в письме, написанном сестре из Кремля, Государь писал: «Я не могу тебе описать те чувства, которые я испытываю здесь с началом Страстной, но могу тебя уверить, что теперь только я понял, что такое значит говеть».

Порой в письмах Государя выражается его понимание самодержавного правления: «Я несу страшную ответственность перед Богом и готов дать Ему отчет ежеминутно, но пока я жив, я буду поступать убежденно, как велит мне моя совесть. Я не говорю, что я прав, ибо всякий человек ошибается, но мой разум говорит мне, что должен так вести дело… Пожалуйста, не сердись на меня, а только пожалей и предоставь невидимой руке Господа направлять мой тяжелый земной путь!».

Как при таком убеждении можно было подписать Манифест 17 октября, предоставивший Думе ограничить Царскую власть? Это «страшное решение», принятое «совершенно сознательно», Государь подробно объяснил в письме матери: «Со всей России только об этом и кричали, и писали, и просили. Вокруг меня от многих, очень многих я слышал то же самое, ни на кого я не мог опереться, кроме честного Трепова. Исхода другого не оставалось, как перекреститься и дать то, что все просят. Единственное утешение – надежда, что такова воля Божья, что это тяжелое решение выведет дорогую Россию из того невыносимого состояния, в каком она находится почти год».

«Помните, что мы живем в России, а не за границей», – писал Николай II Столыпину. Государь и сам никогда не забывал об уникальности страны, которой ему довелось управлять, часто оставаясь одиноким в своей вере в истинность Самодержавия.

Время от времени в письмах проскальзывают политические мысли: «По-моему, действительно, сильное правительство именно сильно тем, что оно, открыто сознавая свои ошибки и промахи, тут же приступает к исправлению их, нисколько не смущаясь тем, что подумают или скажут». Слова незаурядного правителя!

«Прочное землеустройство крестьян внутри России и такое же устройство переселенцев в Сибири – вот два краеугольных вопроса, над которыми правительство должно неустанно работать» (из письма Столыпину).

Об университетах: «государству нужны дельные и здоровые работники, а не изнеженные и телом и душою существа, вырванные из своей среды и не знающие, к чему руки приложить». (Следующий абзац начинается так: «Однако я заболтался, прости меня, что вместо письма я начал распространяться на любимую тему Грингмута в “Русском Обозрении”»).

В дни студенческих беспорядков: «В министры народного просвещения, по-моему, нужно теперь выбрать кого-нибудь из военных – умного, твердого и непременно с добрым сердцем».

Распространен взгляд на Императора Николая II как на совершенно лишенного гнева человека. Игорь Тальков  в своей книге даже написал, что «Злые Силы» поймали Государя «на одной-единственной заповеди, приписываемой Христу, которая на самом деле Ему не принадлежит, – “непротивление злу насилием”».

На самом-то деле, конечно, Государь был далек от этой толстовской идеи. Он был бы плохим Императором, если бы в те роковые дни и годы благодушно смотрел на то, что творилось некоторыми его подчиненными.

Из его писем видно, что очень многое в подчиненных вызывало его гнев: «господа министры, как мокрые курицы, собирались и рассуждали о том, как сделать объединение всех министерств, вместо того чтобы действовать решительно» (в 1905 г.); «многие из наших командующих генералов — глупые идиоты, которые даже после двух лет войны не могут научиться первой и наипростейшей азбуке военного искусства. Не могу тебе выразить, как я на них сердит, но я добьюсь своего и узнаю правду!» (из письма Императрице в годы мировой войны).

Но гнев на министров или генералов был вызван не личной обидой, а тревогой за Россию, на которой отражаются их ошибки. Если бы Государь в таких условиях относился спокойно к деятельности своих подчиненных, это бы значило, что он просто не отдает себе отчета в серьезности положения.

Но он отлично видел все, что происходило. В дни военных неудач, например, он пишет: «бедный ген. Драгомиров спятил и начал рассказывать направо и налево, что необходимо отступать до Киева». Было на кого и за что сердиться, и с тем, что его возмущало, он не мирился.

После слишком быстрого отступления: «За это поплатятся 3 генерала – я приказал Рузскому отставить их и заменить лучшими; это первые мои жертвы, но по заслугам».

Не всегда провинившийся сразу замечал это неудовольствие. Ведь Государь всегда, в самые тяжелые времена отличался ровным обращением со всеми («от меня резкое слово звучало бы обиднее, чем от кого-нибудь другого», – говорил он).­­

Один из современников писал: «Царь не сердился даже в тех случаях, когда имел бы право и, быть может, был обязан выказать свое недовольство». На самом деле Государь, сердясь, предпочитал принять меры вместо того, чтобы стучать кулаком по столу, и не его вина, что отставленному министру не хватило чуткости, чтобы заметить гнев Царя и не приписывать свое увольнение интригам «темных сил».

Благодаря наблюдательности Николая II его письма становятся еще более интересны. Вот что он пишет, например, о Великом Князе Николае Николаевиче: «Все замечают, что с ним произошла большая перемена с начала войны. Жизнь в этом уединенном месте [то есть в Ставке], которое он называет своим “скитом”, и сознание лежащей на его плечах сокрушительной ответственности – должны были произвести глубокое впечатление на его душу; если хочешь, это тоже подвиг».

Вообще, в письмах встречается множество метких характеристик.

О председателе II Думы Головине: «общее впечатление мое, что он пустое место».

О военном министре Шуваеве: «честен, вполне предан, нисколько не боится Думы и знает все ошибки и недостатки этих комитетов».

О генерале Жанен: «производит впечатление знающего военного человека, ведет себя скромно и, большей частью, молчит».

О военном министре Беляеве: «человек чрезвычайно слабый, всегда уступает во всем и очень медленно работает».

Об адмирале Непенине: «друг черноморского Колчака, на два года старше его и обладает такой же сильной волей и способностями!».

О министре внутренних дел Протопопове: «хороший, честный человек, но он перескакивает с одной мысли на другую и не может решиться держаться определенного мнения».

Когда митрополит Питирим во время аудиенции неожиданно заговорил о политике, Государь написал: «я хотел бы знать, кто на него повлиял в этом отношении».

Письма Николая II – это ценный исторический источник. Вот описание, казалось бы, рядового события его жизни – приезда в Ставку: «Был солнечный и холодный день, и меня встретила обычная публика с Алексеевым во главе. Он выглядит действительно очень хорошо, и на лице выражение спокойствия, какого я давно не видал. Мы с ним хорошо поговорили с полчаса». Эта запись становится очень важна, если учесть, что здесь описан приезд Государя в Ставку перед самым началом Февральской революции.

Как известно, множество работ приписывает генералу Алексееву главную роль в так называемом «заговоре генералов», организованном с целью свержения Государя. Едва ли у человека, который задумал через денек-другой произвести государственный переворот, будет при виде Государя давно не виданное спокойное выражение на лице!

Так часто искажавшееся в исторических работах отношение Николая II к Столыпину тоже достаточно очевидно из писем. «Я все еще боюсь за доброго Столыпина» (вскоре после первого покушения на министра); «Я тебе не могу сказать, как я его полюбил и уважаю».

Суматоха в киевском театре после рокового покушения на министра: «в коридоре рядом с нашей комнатой происходил шум, там хотели покончить с убийцей; по-моему, к сожалению, полиция отбила его от публики и увела его в отдельное помещение для первого допроса». Такой мягкий человек как Николай II должен быть очень разгневан, чтобы сожалеть о том, что не совершился самосуд над террористом!

А через пять лет, вновь приехав в Киев незадолго до революции, Государь написал: «Со смешанным чувством я обошел наши старые комнаты. Так ярко вспомнилось прошедшее и смерть несчастного Столыпина».

Генерал Брусилов, вспоминая о своем знаменитом наступлении в дни мировой войны, противопоставлял сотни полученных им поздравительных телеграмм – телеграмме Государя, «в которой стояло всего несколько сухих и сдержанных слов благодарности». Но он не знал, что в те же дни Государь писал матери: «Какое огромное количество пленных взято с 22 мая!.. кто мог думать, что события пойдут так скоро и что Бог благословит их таким успехом! Я счастлив за Брусилова и за его молодецкие армии».

В письмах, написанных во время мировой войны, чаще всего в Ставке, особенно заметно напряженное переживание Государем событий на фронте.

Узнав о взятии Перемышля, он пишет: «Благодарение Богу! Вот уже два дня мы все ждали этого известия с надеждой и тревогой… После нескольких унылых месяцев эта новость поражает, как неожиданный луч яркого солнечного света, и как раз в первый день весны!».

После взятия Эрзерума: «Я очень счастлив нашим крупным успехом на Кавказе – никогда не предполагал, что Эрзерум будет взят так скоро».

О нехватке снарядов: «С отчаяния можно прямо на стену полезть!».

В дни «великого отступления»: «И ты и мы все здесь живем, очевидно, одними чувствами, одними мыслями. Больно отдавать то, что было взято с таким трудом и с огромными потерями в прошлом году… Все от Бога, и потому надо верить в Его милость».

Одним переживанием, впрочем, дело не ограничивалось. Государь принял на себя верховное командование не только на словах. «Работа по утрам с Алексеевым занимает у меня все время до завтрака, но теперь она стала захватывающе интересной»; «Несколько дней тому назад мы с Алексеевым решили не наступать на севере, но напрячь все усилия немного южнее».

«На четверг 11-го назначил наше военное совещание, с участием всех главнокомандующих – я с самого начала собирался это сделать, но это все никак не удавалось!»; «Лег я довольно поздно, потому что должен был приготовиться к военному совету».

О смотре одной из дивизий: «Велико было мое счастье видеть дорогие полки, которых я не видел с самого начала войны!».

Запись в первый день Брусиловского прорыва: «Да благословит Бог наши войска, которые так рвутся в наступление!».

Любопытны и просто замечания Государя, сделанные мимоходом: «Могилев напоминает огромную гостиницу, где проходит масса народа и где всегда видишь самые разнообразные типы людей».

Простое, но очень емкое описание смотра (1915 г.): «Уже темнело, так что я тоже дважды проехал вдоль рядов снаружи и внутри, после чего Шавельский отслужил молебен в центре огромного каре, в полной темноте. Сев в мотор, я прокричал войскам “прощайте”, и на невидимом поле поднялся страшный рев, провожавший меня до поезда».

Император Николай II был очень скромным человеком, и потому при чтении его писем у невнимательного читателя сложится далеко не полное представление об его чудесном характере.

Однако вдумчивое чтение поможет заметить еще многое. Вот как Государь описывает свою встречу с Георгиевскими кавалерами в 1915 г.: «Мы завтракали в двух высоких залах — всего 170 человек. Когда мы встали, я поговорил с каждым офицером, что отняло полтора часа, но я с этим не считался, так как слишком интересно было слушать их ответы. В конце я всех их произвел, каждого в его следующий чин. Эффект был колоссальный!». Шла война, но Верховный Главнокомандующий не пожалел полутора часов на разговор с героями этой войны.

Одна дама просит ссуду в миллион, просит через Императрицу-мать, но двадцатисемилетний Государь твердо отказывает: «Хороши были бы порядки в Государственном Казначействе, если бы я за спиною Витте (он теперь в отпуску) отдал бы тому миллион, этой два и т. д.?».

Великий Князь Павел Александрович вступает в морганатический брак; комментарий Государя: «Как это все больно и тяжело и как совестно перед всем светом за наше семейство!.. Бог знает, что это такое за время, когда один только эгоизм царствует над всеми другими чувствами: совести, долга и порядочности!!!».

Великий Князь Сергей Александрович высказывает желание подать в отставку и получает ответ: «Извини меня, друг мой, но разве так поступать справедливо и по долгу? Служба вещь тяжелая, я это первый знаю, и она не всегда обставлена удобствами и приятностями, благодарностью и наградами только!».

Как ни странно, письма Государя откровеннее, чем его дневники; в письмах чаще встречаются воспоминания о прошлом, планы на будущее, чувства, переживания. Впрочем, оба этих источника для внимательного читателя будут богаты ценными мыслями.

Что еще сближает дневники и письма Николая II, так это молитва, краткие молитвенные обращения, появляющиеся в тексте в трудные для России дни.

«Господи, спаси и успокой Россию!» – писал Государь в 1905 г.

Не оставлявшая Государя вера заметна и в строках из письма, написанного им в 1918 г. из Тобольска сестре Ксении: «Я не допускаю мысли, чтобы те ужасы, бедствия и позор, которые окружают нас всех, продолжались долго. Я твердо верю, как и Ты, что Господь умилосердится над Россиею и умирит страсти в конце концов. Да будет Его Святая Воля».

Наша страна. Август 2009 г.